Еще одно, последнее сказанье?..
Свежий номер: 21 марта 2024 (4961)
тираж номера: 4050 экз.
Архив номеров
USD 77.17
EUR 77.17
Версия для слабовидящих
Электронная копия газеты Оформить подписку
16+
Еще одно, последнее сказанье?..


Судя по всему, давний разговор о новом учебнике истории России для школ  приобретает все более конкретное звучание.
    
Сегодня речь идет о формулировании единых оценок той или иной эпохи, что, по мнению авторов идеи, позволило бы создать из многоголосого и не всегда в лад «хора» историков стройный ансамбль — хотя бы в варианте для школьников. Дискуссия на эту тему продолжается не только наверху, в столице, но и в регионах, у каждого из которых могут и должны быть свои акценты в общей для россиян исторической картине — но в рамках все тех же единых оценок. Однако не напоминает ли такой подход нечто совсем недавнее?
Для начала вспомним тот факт, что «отца истории» Геродота с давних пор величают еще и «отцом лжи», обвиняя в выдумках и неточностях. Вернее, не столько его самого, сколько подход к истории, сложившийся с легкой руки этого ученого мужа и успешно дошедший до наших времен.
Впрочем, древние греки (праотцы нынешней европейской цивилизации) еще до Геродота считали историю больше искусством, чем наукой. Подтверждение — хотя бы тот факт, что муза истории Клио получила свое имя за умение дарить воспеваемым великую славу (kleos — слава). Действительно, кому нужна историческая подлинность, если за дело берутся, к примеру, Гомер или Пушкин? Талант автора и форма изложения куда важнее. А если еще и сильные мира одобрительно кивнут…
Да и может ли история быть точной в принципе? Если нет, то до какой степени? То есть, каков должен быть максимальный «коэффициент Геродота», чтобы изложение не превратилось в сплошную легенду?
Скажем, за период после 1917 года на ниве мифологизации истории активно и талантливо потрудились не только собственно историки, но в немалой степени литераторы, кинематографисты, художники — последователи и питомцы упомянутой выше музы. Впрочем, древних авторов тоже не сильно заботила историческая точность. К примеру, Гомер написал о Троянской войне где-то в VIII веке до нашей эры, сильно и талантливо украсив картину событий. У него Клио буквально в каждой строке. Однако именно из этого источника мы с вами знаем как минимум о существовании в далеком прошлом города Трои. А ведь проиграй греки в той войне, Гомеру не о чем было бы писать, и мы никогда не узнали бы об этом факте. Впрочем, это сослагательное предположение могло дать волю перу кого-либо из защитников этого города. Но историю пишут только победители…
Стало быть, нынче необходимо вести речь не просто о написании новых учебников, но в первую очередь — о развенчании (Гомер не в счет) глубоко укоренившихся легенд. А это непросто и довольно рискованно, поскольку обучаемый может прийти к выводу, что ему морочат голову в очередной раз, и навсегда отвернуться от этого предмета.
Кто может гарантировать, что учебник, о котором идет речь, не придется переписывать в очередной раз уже лет через двадцать-тридцать? Но, может быть, в основу изложения истории России положить наконец национальную идею, о которой много говорят в последние годы, но никто так и не сформулировал ее точно? Явно необходим некий основополагающий исторический стержень, относительно правомочности которого будет трудно сомневаться. И тогда любые зигзаги нашей истории, различные их толкования будут выглядеть как не столь уж важные блуждания в рамках общего Великого вектора, коего следует придерживаться и в дальнейшем. К примеру, почему бы авторам будущего учебника не взять за его стержень тот факт, что Россия — это уникальная по национальному многообразию страна, уже много столетий не имеющая аналогов. Это котел, в котором издавна десятки разноязычных народов мягко сплавлялись в одну нацию — россияне. Было ли в мыслях у татаро-монгольских ханов, первыми пришедших на Русь, превратить ее в один из своих улусов (чтобы русские полностью растворились в их культуре и традициях)? Но получилось-то как раз наоборот — многие из лихих наездников в вывернутых наизнанку тулупах в конце концов превратились в россиян, а иные и того больше — в русских. Титульная нация России — это ядро расплава, которое кристаллизовалось в глубине этого котла много веков, приобретая не только твердость, но и пластичность. Кем считал себя Иван Тургенев, чья фамилия в глубине веков берет начало от хана Тургена? Перед ним такой вопрос не стоял — он был русским. Аналогично Чаадаевы, Аксаковы, Гумилевы и множество других знаменитых русских фамилий, имеющих золотоордынские корни. В том же ряду Лермонтов с его шотландскими корнями, Пушкин, Достоевский… Можно привести примеры и более ранние, из домонгольских времен, когда кочевые племена, родственные половцам и печенегам, по своей воле принимали православие и начинали жить оседло близ Киева или Чернигова. Вспомните ковуев, которые упоминаются в «Слове о полку Игореве».
В XVI–XVII веках в России появились законоуложения, требовавшие от местных властей помогать переселенцам, по той или иной причине пришедшим из своих стран в Россию. Наиболее ярко это коснулось реестровых казаков (черкасов) и их семей, целыми селами переходивших границу, с целью укрыться от войн и смут, что происходили в правобережной Украине.
Надо полагать, что расположившись на пути Великого переселения народов, Россия (Русь) и в более давние времена впитывала языки и традиции скифов, сарматов, гуннов и других племен, чьи имена давно канули в дебрях той самой истории. Мало того, восточнославянские языки (русский — в первую очередь) имеют много общего с древним санскритом.
По сути, «переплавка» продолжается и сегодня — иногда с проблемами, которые (исходя из предыдущего опыта) можно и нужно считать временными. Мы как стояли на пути Великого переселения народов, так и стоим.
Понятно, что такое межнациональное «горнило» предполагало абсолютную централизацию государства — иначе ничего не получилось бы. Должно быть, это качество привнес как раз временный симбиоз с татаро-монгольскими пришельцами, у коих со времен Чингисхана присутствовала жесткая общегосударственная дисциплина (Великая Яса) как на поле боя, так и вне его. Русские это приняли. А вот вольная Украина долго противилась такой необходимости, балансируя между Россией, Польшей и протурецким Крымом. В результате смуты преследовали Украину до тех пор, пока она окончательно не нашла убежище «под сенью дружеских штыков», максимально сохранив при этом свою самобытность. Кстати, возможно ли было такое, приди на эти земли власть Польши, Турции или Швеции?
Здесь стоит вспомнить едва ли не титул, впервые прозвучавший в исторических хрониках по отношению к великому князю Московскому Ивану III Васильевичу, — Собиратель земель русских. Вполне справедливо такими собирателями можно назвать Ивана Калиту, Ивана IV Грозного, Алексея Михайловича Тишайшего, Петра I, Екатерину II и многих других российских самодержцев. Это была их сверхзадача, национальная идея, и если оценивать конкретное царствование с этой точки зрения, иногда получается совсем другая картина.
Есть еще одно качество нашей страны, которое тоже можно взять за межвременной вектор. «У России только два союзника — армия и флот», — говорил в свое время российский император Александр III. Заметьте, время его правления — едва ли не самое спокойное в истории нашей страны. Серьезных войн при Александре-миротворце не было. Не потому ли, что самодержец не только говорил, но и действовал, исходя из этого тезиса?
Почему Россия с давних времен как кость в горле у политиков и историографов многих европейских стран? Нас недолюбливают и боятся, всячески поддерживая меж собой именно этот имидж… Впрочем, понять их можно: татаро-монгольское нашествие так или иначе ослабло (а в конце концов иссякло) именно в наших землях, и не только в результате военных действий; наполеоновские войска потерпели поражение в России, после чего так и не смогли оправиться; подавляющее большинство гитлеровских дивизий полегли в наших землях… Однако у западных историков свой взгляд на эти события, и России там отведена весьма неадекватная роль. Сильная Россия не нужна им даже в учебниках.
Любая война, даже проигранная, делала нашу страну сильнее. Это касается даже явного поражения в Первой мировой, последовавшей революции, Гражданской войны и колоссальной разрухи. Но потом началась индустриализация (несомненно — на костях), которая в сплошном недружелюбном окружении сделала страну сильнее, а стало быть — еще страшнее для недругов.
После Второй мировой многие ждали, что СССР, ослабленный войной, без лендлиза не сможет восстановить разрушенное народное хозяйство, и скоро страну можно будет брать голыми руками. Не дождались и до сих пор удивляются…
Но ведь на самом деле нужно побаиваться страну, народ которой способен без страха и сомнения отдать миллионы жизней за свободу Родины, выстоять в самые тяжкие времена, но не пропустить врага. Может быть, сказываются как раз не исчезнувшие окончательно гены монголов?
Другой разговор, что таких потерь могло быть гораздо меньше. Однако это качество было присуще русским полководцам всегда, начиная с Куликовской битвы, — не считаться с потерями. Даже Суворова это не слишком заботило, а Георгия Жукова — тем более… Веками культивировался тезис «Умереть за землю русскую — святое дело». Попробуйте поставить в этой фразе вместо слова «русские» какую-то другую национальность, и вы поймете, как нелепо это звучит.
Впрочем, в российской истории есть немало примеров, когда русские под талантливым руководством одерживали блестящие победы при минимальных потерях со своей стороны. Один из таковых — битва при Молодях. О ней в школьных учебниках не сказано ничего или очень мало. Заметьте — сражение (а вернее — целая серия таковых) происходило не под прикрытием крепостных стен (в чем русские всегда были мастерами), а в голом поле. И не зимой (дескать, помог воевода-Мороз), а знойным летом 1572 года. Тогда погибло около 100 тысяч крымских татар, ногайцев и всего несколько тысяч русских. Крымцы после такого поражения очень долго не смели и носа показать в русских владениях. Это о пользе ярких побед, которые мы с легкостью забываем.
Рискнет ли кто-то из серьезных российских историков взяться за формирование этого учебника на основе предлагаемых готовых штампов? Во-первых, он наверняка подставится под нападки со стороны неизбежных коллег-оппонентов, во-вторых, рискует со временем быть пересмотренным и отвергнутым просто по политико-конъюнктурным причинам. Как сказал Оскар Уайльд: «Единственный наш долг перед историей — это постоянное ее переписывание».
Относительно региональных учебников. Профессиональный историк, как правило, знает «все о немногом (его тема) и понемногу обо всем». «Все о немногом…» — это тема диссертаций и последующих публикаций. У кого-тоX–XI века, у другого — купечество в XIX веке или погребальные традиции. «Понемногу обо всем…»-то, чему учили в институте. Кроме того, популяризацией в этой среде занимаются весьма неохотно, предпочитая сухой научный стиль, который совершенно неприемлем для учебника. Впрочем, есть и исключения, к примеру — некоторые издания Курского краеведческого музея.
То есть, формировать единый учебник для школы придется как лоскутное одеяло — из кусочков, отдельных тем и эпох, которые нужно связать между собой одной идеей. При этом не впасть в излишнюю детализацию, сухость и наукоподобность изложения, не подвергнуться партийному (в нынешнем понимании) влиянию, не заглядывать в рот власть имущим верхнего уровня и так далее и тому подобное. Да возможно ли такое? Особенно, когда речь идет о сравнительно близких временах. Английский философ Герберт Спенсер еще в середине XIX века утверждал, что «Никакой век не в состоянии написать свою собственную историю».
Сергей Есенин на ту же тему высказался куда более красиво:
Лицом к лицу
Лица не увидать…
В заключение не могу не процитировать Бернарда Шоу: «Что скажет история (в частности, о дерзкой попытке написать единый учебник — авт.)? История, сэр, солжет, как всегда!» Великий насмешник знал, что говорил. Приглашаем читателей «ГИ» к разговору. Приходите в редакцию и пишите.
  • Комментарии
Загрузка комментариев...