Бумажные «андреевские кресты» на стеклах как будто оберегали горожан от злой войны, бушевавшей третий год. Но были и другие окна – черные, без стекол и рам. В таких – выгоревшие, закопченные пожарами стены, провалившиеся от бомбежек перекрытия, полусгоревшая мебель... Здесь совсем недавно тоже жили люди. Где они теперь – поди разберись.
Улицы города еще затемно заполнялись спешившими по своим делам людьми – трамваи в Курске только собирались пустить, автобусов тоже не было и просыпаться приходилось рано. Первые пешеходы ненадолго составляли компанию ночным воинским патрулям – усталым и заждавшимся смены, но как всегда строгим…
Вот из черных уличных репродукторов неизменно торжественно раздался гимн Советского Союза – 6 часов утра. Огромная страна просыпалась постепенно – в Петропавловске-Камчатском уже, поди, часа три дня. Да и сам Курск пробуждался не сразу. Зашаркали метлами по разбитому асфальту дворники – в основном женщины. Не везде еще убрали завалы, но работа есть работа, даже когда подметать приходится под разбитыми и опасными для прохожих стенами. Вот подали голос молочницы с коромыслами через плечо, на которых плетеные корзины, а в них, кроме молока, еще и сметана, творог, сыр…
… На Красной площади кинотеатр «Октябрь» (бывший Знаменский собор) от немецких бомбежек пострадал меньше других. Взрывной волной сорвало легкий верхний купол, обнажив купол кирпичный – грубоватой, но, должно быть, очень прочной кладки. Окна чернели пустотой, штукатурка почти везде обвалилась. Но это все мелочи, от стоявшего рядом Дворца офицеров вообще остались одни развалины...
Перед кинотеатром без особого усердия выстроились очередные новобранцы – примерно взвод. Ждали команды. Им предстояло протопать до железнодорожного вокзала в Ямской, погрузиться там в теплушки проходящего воинского эшелона и проследовать до своих «учебок». Пара месяцев муштры – и на фронт. Но с тем самым воинским эшелоном уже третьи сутки что-то не срасталось, и велено было ждать. Домой никого не отпускали, хотя многие жили совсем рядом. Ночевали прямо на полу кинозала, спешно убрав его от обвалившейся штукатурки, кормили сносно. Из родственников и знакомых кто мог снабжал своих съестным, благо, картошку уже выкопали, урожай был хороший. А еще яблоки, которых в этом году уродилось особенно много...
– Отъедайтесь, хлопчики, яблоками, – советовал старшина в перерывах между уроками шагистики: надо же было чем-то занять новобранцев. – Я вот на северах вырос и не видал их смолоду. А теперь, когда после ранения половину желудка отрезали, – одна каша… Только мыть не ленитесь, а то хворь для живота подцепите, возись потом с вами.
Из предстоящей воинской судьбы парней интересовали пока только «учебки», в которые они могли попасть. Если направят в танковую или в артиллерийскую – там хоть кормят лучше.
– Брехня это, – утверждал бывалый уже Ванька Шилов из Казацкой слободы. Летом сорок первого года раненым он попал в плен, но немцы отпустили домой – долечиваться. Отсюда и прозвище – Недобитый. Однако воинских документов Шилов не сохранил, и в военкомате решили снова направить его в «учебку». Ванька сначала возмущался: «Да я их сам чему угодно научу», – но потом понял, что отсрочка от фронта не помешает.
– Брехня и есть, – настаивал он. – Лучше кормят на фронте. Да и то, если старшина расторопный. Но там стреляют…
Однако с «учебками» возможны были варианты: кому-то могут предложить офицерские училища. Хотя надежд на такой вариант было мало: почти все во время оккупации оставались в Курске, а это при отборе совсем не приветствовалось.
– Да чего хорошего в том училище? – отмахивался тот же бывалый Ванька. – Дадут тебе пехотный взвод и веди его на пулеметы. Самый убиенный материал войны – взводные. Мало кто из них до ротного дослужится... Кормят лучше, но я как-нибудь без разносолов ихних...
– А в Курске мы будто жируем, – хмыкнул Колька Шульгин, парень с улицы Радищева. – Все воюют, и нам такая судьба. Не у мамки на блинах...
– Натерпелись под немцем, – подтвердил Мишка Перваков, рослый малый с улицы Дзержинского. – В самый раз должок отдать.
– Да уж, – кивнул Ленька Зимин, уроженец Ямской слободы. – А мадьяры того пуще. У меня бабку с дедом венгр убил, как узнал, что они из Воронежа родом. Сестренку двоюродную изнасиловали… Буду проситься, чтобы на такой фронт направили, чтобы против них.
Эти трое – Шульга, Первак и Зима – держались вместе, должно быть, оттого, что знали друг другу цену по былым футбольным баталиям. Острые на слово и скорые на кулак, друг друга в обиду не давали – их побаивались даже бывалые. А Мишка и вовсе был известным на весь Курск хулиганом: «Я свой курс молодого бойца давно уже прошел»…
Первака пару раз навещал блатного вида дядька с фиксой, в кепке-шестиклинке и сапогах «всмятку». Вернее, в одном сапоге, поскольку второго не было вместе с ногой. На бостоновом пиджачке ярко поблескивал орден Красной Звезды.
– Это Митька Секач, – уважительно пояснил Перваков, проводив знакомого. – Из тюрьмы вышел через штрафную роту, там и поменял ногу на орден. Не жалеет... Хочу заработать такой же орден, как у него, – красиво... А того лучше – Золотую Звезду. Буду ее по выходным дням выгуливать по Курску. Мне пиво бесплатно наливать станут, постовые честь отдавать, а уж девки – все мои...
– Золотая Звезда не к твоей бандитской морде, – рассудил Ванька Недобитый. – Товарищ Сталин как представление читать будет, сразу отлуп сделает: «Мишка Первак? Да это ж всему свету известный фулиган»... Ты хотя бы медальку умудрись получить.
– Чья бы корова мычала, – отмахнулся «фулиган». – Как тебя в армию-то взяли после всех твоих приключений! По мне – так только через штрафбат…
Родителей у Мишки не было. Мать с отцом погибли во время немецкой бомбежки еще осенью 41-го, бабка умерла пару месяцев назад.
– На войне сиротой лучше, – посмеивался он. – Убьют – и горевать некому. Аттестат солдатский стану соседке отсылать: одна с тремя внуками мается.
А еще провожать Мишку приходила его хромая собака по имени Козырь. Смиренно сидела поодаль и, когда ловила взгляд хозяина, дружелюбно виляла хвостом. Ела все: огурцы, яблоки, горбушки хлеба...
У Леньки Зимина в Ямской осталась только мать, да и та сильно болела. Он хотел было попросить у военкома отсрочку, но мамка не велела. Да и соседи обнадежили: поможем матушке твоей, поднимем на ноги, вместе оккупацию пережили, а тут уж сам Бог велел. А еще добавили: «Ты, Ленька, от всех нас воюй, потому как наших сыночков еще в сорок первом поубивало..!
У Кольки Шульгина родители с двумя младшими сестренками в октябре 41-го эвакуировались, а его самого в эшелон не взяли – подозрение на тиф. Оставили на попечение ближней соседки, которая скоро сама заболела и родственники забрали ее в деревню. А у Кольки тиф не подтвердился. Однако родители его как уехали почти два года назад, так и сгинули – ни слуха, ни весточки. Поговаривали, что их эшелон тогда разбомбили совсем недалеко от Курска... Впрочем, провожать его приходила девчонка, с которой до войны учился в одной школе. Колька не сразу вспомнил, как ее зовут. Татьяна! Да и жила она поодаль. Худенькая, лет шестнадцати, с огромными глазищами. Принесла яблок и мороженое, которое только что появилось в Курске. Страшно смущалась, краснела под взглядами новобранцев и все старалась спрятаться от них за телеграфный столб.
– Что за шмара малолетняя? – спросил потом Первак с ухмылкой.
– Да так, – отмахнулся с деланным равнодушием Колька. – Соседка.
– Ну и зря, – не одобрил Недобитый. – Стоящая девчонка, сразу видно. Я в них разбираюсь. Ты бы, не будь дурак, ребятенка ей заделал, встречала бы после войны с пополнением. На войне проще, когда родная душа ждет. А убьют – кто-то на мир твоими глазами смотреть будет.
– Это он в футболе на воротах отчаюга, – прокомментировал Первак. – Да в драке не промах. А с девками телок.
В голове Кольки все еще крутился короткий и такой неожиданный разговор с Таней:
– Можно, я тебя с войны ждать буду? Можно? Молиться за тебя буду. Если хочешь, я твоей женой прямо сегодня стану. Здесь недалеко моя сестра старшая живет, она сейчас на работе. Ключ у меня есть... Давай завтра, Коленька, отпросись у начальства хотя бы на часок.
На прощанье она прижалась к нему всем телом, сквозь тонкое платьице уколола сосками, и он почувствовал, как бешено бьется ее сердечко...
Но вот и то самое обещанное «завтра» – вот-вот они потопают на войну...
– Сегодня одним построением не отделаемся, – буркнул Недобитый, переминаясь в неподвижном строю с ноги на ногу. – Глянь-ка, военком с орденами, а вчера и позавчера только с колодками орденскими. Да и сапоги начистил до блеска... А вместо гимнастерки – китель. Опять же на «виллисе» прикатил. Сейчас прыгнет в него и метнется к вокзалу. Однорукий, но правит ловко…
Как в воду глядел: военком что-то сказал старшине на ухо – голос после контузии еще не восстановился – и тот хриплым басом скомандовал:
– Слушай мою команду: стройся в походную колонну. Следуем пешим маршем до Ямского вокзала. Правое плечо вперед... В ногу: раз-два, раз-два...
Покуда разобрались, где у кого правое плечо и какую именно ногу имел в виду старшина, добрели уже до середины Первомайского парка. Любимое до войны место отдыха курян выглядело невзрачно: почти все деревья немцы во время оккупации спилили на дрова, в глубине парка виднелись кучи всякого хлама.
– Еще в сорок первом на танцы сюда ходил, – вздохнул Первак. – До сих пор «Рио-Рита» в ушах звучит... Теперь уже после войны.
– Запевай! – скомандовал старшина. Сначала никто из новобранцев брать на себя инициативу не захотел. Потом Первак затянул:
С деревьев листья опадают,
(сикось -накось)
Пришла осенняя пора.
Ребят всех в армию забрали – хулиганов,
Настала очередь моя...
Это была новая в Курске песня, которая в городе сразу пришлась ко двору. Старшина хотел было прекратить это нестроевое «безобразие», но потом безнадежно махнул рукой...
Улица Ленина от Красной площади была отгорожена кирпичной баррикадой, которую построили еще в мае – до начала Курской битвы. Таких в городе было много, а еще амбразуры в заложенных кирпичом окнах первых этажей. Линия фронта уже откатилась до Днепра, но разбирать эту фортификацию и прочие огневые точки никто не собирался: мало ли как повернется военная судьба.
Дошли до кинотеатра «Комсомолец», который работал уже с апреля. На афише значился американский фильм «Серенада солнечной долины». Рядом толпились мальчишки и выздоравливающие из госпиталей в больничных халатах.
– А помните, какое мороженое продавали на сеансах? – облизнулся Первак. – Объедение. А фильмы довоенные? Американские нашим не чета...
Ребята поравнялись с разрушенным зданием Госбанка, за которым начинался стадион «Динамо», построенный в тридцатые годы. Вспомнили футбол, имена знаменитых курских игроков...
Когда миновали улицу Веселую, сзади вдруг послышалось такое знакомое по довоенному времени дребезжание, а потом и вовсе веселый звонок. Красно-желтый трамвайчик неспешно двигался со стороны Красной площади. Этого события ждал весь город, но случилось, как водится, неожиданно.
– Первому трамваю – троекратное ура! – во весь голос рявкнул Первак, его дружно поддержали остальные.
Вела трамвай худенькая, в годах уже женщина, одетая, как на праздник, с орденом Трудового Красного Знамени на лацкане жакета. Она то и дело вытирала платочком слезы радости. Рядом с ней двое мужчин, должно быть, техники. Шутка ли, такую работу выполнили всего за полгода. Когда Курск освободили, ни рельсов, ни электрокабеля не было – все немцы украли. Да и электростанция долго не работала.
Трамвайчик остановился рядом с колонной призывников, вагоновожатая вышла на ступеньки:
– Садитесь, сынки, подвезу до площади Перекальского. Сегодня праздник у нас.
Призывники, радостно галдя, полезли в трамвайчик, и старшина не возражал.
– А можно я на «колбасе» прокачусь? – попросил Первак, ему разрешили. Он привычно устроился сзади на сцепном устройстве, и вагон тронулся.
Все это время Козырь ковылял сзади, но с трамваем тягаться не смог – остановился и тихо заплакал по-собачьи...
Немногочисленные встречные автомобили и те, что обгоняли трамвайчик, приветствовали его длинными гудками, пешеходы махали руками, что-то кричали, сзади бежали мальчишки, негодуя, что место на «колбасе» занято.
– Официальное открытие днем будет, – объяснил техник. – Сначала митинг на Красной площади, потом начальство катать и тех, кто восстанавливал пути. А вишь как получилось: первыми солдатики будущие прокатились – по дороге на войну. Стало быть, Курск праздником вас провожает. Хорошая примета...
– Следующая остановка – обком партии, – по старой памяти объявила хозяйка вагона и слегка притормозила на углу Ленина и Челюскинцев. Сильно пострадавшее от немецких бомбежек здание все еще было сказочно красивым. Когда-то здесь размещался Госбанк, потом обком.
На площади Перекальского новобранцы высыпали из вагона и снова построились в колонну.
– Удачи вам, сынки, – благословила их вагоновожатая срывающимся голосом. – К мамкам вернуться с войны...
– Что это Зима смурной какой-то сегодня? – спросил Колька Шульгин у Первакова. – Все помалкивает.
Первак сразу посерьезнел: «Сосед его приходил вчера, рассказал мне, что мамка Ленькина померла. Но перед смертью велела, чтобы ему никто об этом не сообщал. Так что ты тоже помалкивай… А смурной, так чует что-то нутром…»
И новобранцы потопали в сторону Кировского моста, а город печально улыбался им вслед...
* * *
Николай Шульгин вернулся в Курск через год – долечивался в госпитале после ранения. Потом – снова война... А летом 1945-го Таня встречала его уже с малышом. Назвали его Мишкой, в память о старшем сержанте Михаиле Первакове, Герое Советского Союза, погибшем в Берлине. Перваку так и не пришлось хотя бы раз «выгулять» свою звездочку по Курску... Ленька Зимин тоже не вернулся с войны – дошел до Кенигсберга. В его честь Шульгины назвали своего второго сына... В самом конце 40-х капитан Шульгин, проходя мимо призывного пункта, заметил собаку, очень похожую на Козыря. Пес уже подслеповато всматривался в лица молодых парней и как будто кого-то ждал...
- Комментарии
Загрузка комментариев...
