Первый раз я почувствовал и осознал, что у меня нет отца, летом 1945 года. В нашу деревню стали возвращаться мужики, уцелевшие в ту страшную войну. Об этом оповещали мальчишки. Кому-то отец привез пилотку или бескозырку, кому-то фонарик, складной нож или губную гармошку. И счастливые пацаны хвастались перед остальными. Были среди нас и те, к кому отцы уже никогда не придут. И мы старались не выглядывать на улицу – это праздник не для нас. Матери все понимали и, спрятав слезы, обещали нам купить что-нибудь в самое ближайшее время. У многих не хватало слез. Все выплакали при получении похоронок.
Вернувшиеся фронтовики, израненные и контуженные, но живые, соскучились по семьям и мирной жизни. Сразу взялись за работу – косить сено, ремонтировать хатенки. И все время вместе с детьми. Все им показывали, учили.
Я завидовал этим ребятишкам. Меня учить было некому. Мои одногодки умели запрячь лошадку и съездить за сеном, пилить и строгать. Росли более уверенными в себе. Да и под защитой отцов – если что, есть кому заступиться.
Я же научился копать огород лопатой, сажать и полоть картошку, таскать воду, рубить хворост для плетня или на дрова. Этому всему научила мама, на плечи которой свалилась неимоверная тяжесть: вести хозяйство, быть и мамой, и отцом одновременно.
Но я ничего не умел ни по плотницкому делу, ни по работе с железками. Эта однобокость всегда шла со мной по жизни – комплекс неполноценности деревенского мальчишки-безотцовщины.
И часто потом уже во взрослой жизни при решении сложных вопросов мне так не хватало отцовского совета или просто разговора по душам.
Мы были, как сейчас принято говорить, детьми войны. Но не только, мы были жертвами войны. А самые пострадавшие – сироты. Вот кого война обокрала, кому изуродовала жизнь.
Я рос полусиротой, но в детстве купался в лучах материнской любви. Она, кажется, любила меня и сестер с удвоенной силой. Отец мечтал дать детям высшее образование. Мама это осуществила ценой огромного напряжения сил. Отец окончил в свое время церковно-приходскую школу, много учился сам. Читал газеты и книги, любил петь старинные песни. И очень любил детей. Нас было девять. Пятерых унесли болезни во младенческом возрасте – в деревне даже фельдшера не было.
Об отце узнавал со слов мамы и соседей – его в деревне любили. Однажды мама сказала мне: «Сходи на Луганку, найди Олимпия, он с отцом воевал вместе. И он тебе все расскажет». Так началась моя поисковая работа.
Олимпий, как потом выяснилось, в том последнем для отца бою был тяжело ранен. И долгое время считался погибшим. Паспортов колхозники не имели, справок не брали, и никто не знал, что «убитый» Олимпий живет и работает в колхозе. После Дня Победы страна на какое-то время как бы забыла о войне. 9 мая было обычным рабочим днем. Ветеранов в школу не приглашали, пионеры к ним не приходили. И так 20 лет безмолвия. А Олимпий рассказал мне и о деревне Семеново, что на высоком берегу Сейма, которую почти месяц штурмовали наши солдаты. И о том, как надо было пробежать луг – около километра открытой местности, по льду преодолеть Сейм и штурмовать гору, на которой стояло село. Немцы поставили три пулемета – два по краям и в центре. И луг, и речка окрашивались кровью.
Подрос я и поехал в деревню Семеново. Как здорово Олимпий все описал! И луг, и реку, и гору. Шел по этому пути – последнему в жизни моего отца – и плакал. Понятно, что-то изменилось, заросло. Но я проделывал в уме этот бросок: где можно было чуть укрыться, где ползком.
На памятнике в Семенове фамилии моего отца не было. Как же так? Потом сообразил, что ту деревню наши освободили только в конце августа. А атака, в которой участвовал отец, по рассказу Олимпия, была восьмой и последней. И случилось это 23 марта 1943 года. С апреля по сентябрь в том районе было относительно тихо – это было острие Курской дуги. А страшные бои шли в то время под Понырями и Обоянью – там «бушевала» Курская дуга.
Потом стал изучать списки похороненных на территории области. Подумал так: отца подобрали, он умер от ранений в одном из районов области. Изучил списки Рыльского, Глушковского, Кореневского, Конышевского районов. И вот нашел – Суджанский. Село Семеновка.
Поехал сначала один. Потом с сыном и племянницей. Да, на памятнике выбито: Воробьев Г.Н. и годы жизни. Воробьевых много: Г.Н. может быть и Григорий Николаевич, и Гавриил Никитович. Решили заглянуть в школу: может, там есть уголок боевой славы и что-то известно об отце, но она была закрыта. Следующий приезд оказался удачным, в школе сохранились материалы. Все совпало: и имя – Гурьян Никитович, и то, каким вонкоматом призван на фронт.
Но... никакого луга, никакой реки. И деревня Семеновка не на горе. Ничего похожего на то, что рассказывал Олимпий. Почему так? И это несоответствие не давало покоя. Похоронка говорила о деревне Семенове. А это Семеновка. Так много лет и разрывался между двумя деревнями. Ездил под Рыльск, потом – под Суджу.
И вдруг пришли новости. Один из лучших поисковиков области руководитель отряда «Курган» Алексей Сотников нашел-таки захоронение наших бойцов в деревне Семеново под Рыльском. Там погиб его дедушка, и он время от времени оставлял поныровский курган и искал дедушку в Семенове. После запросов в архивы были установлены имена погибших. Среди них – и мой отец. И было перезахоронение – восемь гробов, в одном из них Гурьян Никитович. Все вроде успокоилось.
Но не покидала мысль: а почему тогда фамилия отца указана на памятнике в Семеновке под Суджей?
...Я давно перешел границу возраста отца. Ему было 45, когда погиб. Значит, сейчас живу не только за себя, но и за него. Бог добавляет мне годы, которые отец мог бы еще жить. Если бы не проклятая война.
Стараюсь жить так, чтобы тебе, отец, не было за меня стыдно. Но мне стыдно перед тобой, что слишком поздно стал интересоваться твоей жизнью, что как-то вяло искал твою могилу. Прости, отец!
Но о тебе знают и мои дети, и мои внуки. И будут помнить, пока жив наш род.
Василий Воробьев.
- Комментарии
Загрузка комментариев...